Писатель, который увековечивает повседневный случай, лишь компрометирует его злободневность. Напротив, тот, кто превращает вечное в злободневное, имеет шанс быть признанным в лучшем обществе.
Карл Краус
Внемлите им, нашим добродетельным профессорам, рыцарям печального образа! Послушайте, как они всем своим существом противятся, сопротивляются тому, чтобы философия вышла на улицу, чтобы она натолкнулась на свое вульгаризированное эхо, и чтобы подчиниться — почему бы и нет — мнению широкой публики. Взгляните на их отчаянные усилия возродить добрые времена, благословенную эпоху, когда клерки объединялись между собой, замыкались в своих салонах, вечных и зябких «Союзах писателей» на французский манер с их ритуалами, нравами, их допотопностью и групповщиной… Я лично считаю, что пришло время покинуть монастыри, заговорить открыто и ясно, решительно и активно ринуться в ад настоящего, в дьявольскую комедию века.
Бернар-Анри Леви
Масс-медиа вторглись даже в такую слывущую эзотерической сферу как философское производство, присвоив себе особую форму компетентности, которая претендует на якобы сугубо второстепенные роли: осуществляя выбор собеседников, «звезд», тем и заголовков, журналисты казалось бы лишь описывают то, что происходит на их глазах и без их участия. При этом забывается, что сам факт классифицирования, когда, например, на безобидной газетной полосе некий автор или текст наделяются эпитетом философский, уже является вторжением в поле философии. Это вторжение отнюдь не ограничивается пограничной полосой философского производства, оно оказывает воздейст-вие на всю совокупность поля духовного производства в той мере, в какой оно включает в себя то, что все труднее становится не замечать, а именно, новое определение «философа», или, что часто сводится к тому же, «интеллектуала», его труда, его роли. Можно, конечно полагать, что преподаватели средних учебных заведений, наиболее тесно связанные со школьным воспроизводством философской культуры, не подвержены «моде». Однако совершенно неожиданно обнаруживается, что некоторые их них далеко не равнодушны к злободневным выступлениям, как если бы они находили в них (произведенных, однако, в откровенно разнородной логике), поддержку своим статусным требованиям «персонального» мышления и свойственного академизму разоблачению «мнения», столь легендарно прославленному в мифе о Пещере. Школьные учебники, учебники для выпускных классов осуществляют освящение авторов, чье качество как философов далеко не общепризнанно: среди современных философов можно увидеть стоящими бок о бок и тех, кто известен лишь узкому кругу профессиональных коллег (например, Жорж Кангилем), и тех, признание которых обеспечивается исключительно масс-медиа. В результате рядом оказываются Жан Бодрийяр, Корнелиус Касториадис, Морис Клавель, Жиль Делез и Феликс Гваттари, Жан-Туссен Дезанти, Винсен Декомб, Мишель Фуко, Марсель Гоше, Рене Жирар, Жиль-Гастон Гранже, Мишель Анри, Клод Лефор, Эммануэль Левинас, Жиль Липовецки, Эдгар Морен, Поль Рикёр, Клеман Россе, Луи Сала-Молен[1].
Тот, кто (решив избежать исключительно хвалебного тона, который в восторженном универсуме медиативной славы считается единственно приемлемым), попытался бы проанализировать сегодняшние трансформации отношений между внешним и внутренним миром поля, незамедлительно оказался бы заподозрен в очковтирательстве и даже в зависти, замешанной на восхищении. Поскольку эти трансформации затрагивают сложный комплекс относительно независимых факторов, и поскольку, соответственно, они не могут быть лишь результатом намерений (типа стремления к известности), то невозможно принять и слишком простой тон этического сожаления или разоблачения. Следовательно, единственно научно убедительным способом разрыва с индивидуализирующей логикой интеллектуального нарциссизма может быть лишь анализ причин (в отличие от поиска «ошибок»), который позволил бы выяснить вес объективных структур, в частности, через исследование всякого рода мелких компромиссов, отставок или предательств, которые вызвало появление масс-медиа внутри философского поля.
Изменение численности профессиональных философов сопровождалось разведением принципов идентификации и иерархизации. Их противопоставление выступает достаточно явно, и оно было замечено одним из журналистов в этой области в забавной форме анималистской сатиры: «Ясно, что французская философия поделена между муравьями и стрекозами. Первые узко специализированы. Опекаемые и контролируемые известными институциями, они заняты накоплением ссылок и сносок… Стрекозы, наоборот, любят, чтобы их слушали. Они охотно подбрасывают в медиативную герилью эссе на актуальные темы, чем вызывают бурление авангарда. Легкомысленные и непредсказуемые, они способны как на самое плохое, так и на хорошее»[2]. Похожая картина противопоставления научного и светского полюсов философского поля была обнаружена в проведенном ранее исследовании[3] при сравнении университетских[4] и интеллектуальных неспециализированных журналов[5]. Прежде всего было установлено, что группы авторов обоих типов журналов пересекаются весьма частично: лишь 7% авторов университетских журналов публикуются одновременно в каких-либо ведущих интеллектуальных журналах, в то же время около 60% авторов, сотрудничающих в этих последних, написавших хоть одну более или менее философскую статью, не принадлежат к университетскому миру, включая даже практически постоянных сотрудников этих журналов. Соответственно, журналы противопоставляются с точки зрения рассматриваемых тем, а также манеры их анализа: тогда как для университетских журналов характерна определенная неактуальность содержания, идет ли речь об эрудиции (история философии), или о так называемых «технических» вопросах (логика, эпистемология…), автономия, которой интеллектуальные журналы располагают в меньшей степени, выражается в достаточно явном предпочтении, оказываемом современной политике и культуре, или, если угодно, интеллектуально слабо контролируемому переложению на другой язык политико-медиативных проблем (либерализм, постмодернизм, экология, биоэтика, технология…). И в то время, как сотрудники одного типа журналов сохраняют дистанцию, что свойственно ипостаси ученого, авторы другого типа чаще всего используют эмоциональный репертуар, необходимый для того, чтобы поддерживать со своими непосвященными читателями сложные отношения — одновременно соблазна и шантажа.
Отнюдь не стремясь свести к этому противопоставлению всю совокупность наблюдаемых явлений, можно предположить, что упадок нашей науки выступает в первом ряду трансформаций, которые приводят к появлению новых контуров «философа». Переопределение культурных иерархий, к которому ведет школьная система в ее новом состоянии, характеризуется обесцениванием гуманитарного капитала, во всяком случае, если иметь в виду школьную культуру, претендующую на «научность», более близкую к ценностям, имеющим хождение на полюсе экономической и политической «власти»[6]. В поле научных дисциплин философия оказалась в двойственном положении, поскольку, с одной стороны, она оказалась под угрозой деклассирования по причине возвышения наук о человеке, но, с другой стороны, ей была сообщена почетная функция интеллектуального противостояния «властям». Вставшая перед философами проблема сохранения все еще престижного культурного капитала на старинный манер вызвала различные ответы в зависимости от природы имеющегося индивидуального капитала. Тогда как одни — те, кто более непосредственно зависел от механизмов институционального воспроизводства, — искали свое спасение в яростном и безнадежном увековечивании школьных принципов селекции, которым они были обязаны своим интеллектуальным существованием, другие пытались сохранить главное, ауру «мыслителя» ценой отказа от наиболее очевидно устаревших правил. Философы нового стиля попытались переосмыслить роль «ритора-софиста», сохраняя за собой его привилегию талантливо рассуждать на всевозможные темы, но одновременно они воспроизводили — со значительно большей свободой — традиционную модель «учителя», преподающего в khagnes[*]. Пытаясь покончить с ограничениями преподавательского аскетизма и «университетского» консерватизма, они стремились совместить знания и навыки, внушаемые школой, с формами общения, ориентированного на непосвященную аудиторию. Ориентация философской науки на внешний мир стало жизнеспособным решением в тот момент, когда увеличение числа выпускников средних школ обеспечивало одно из главных условий расширения государственного сектора, умножая число лиц, овладевших если не необходимой компетентностью, то по крайней мере, склонностью распознавать и потреблять продукты, отмеченные культурной легитимностью (студенты, читатели прессы, имеющей репутацию «интеллектуальной», слушатели и телезрители «культурных» передач). Уже цитируемый нами журналист, который определил своеобразную разницу между этими двумя разношерстными универсумами «муравьев» и «стрекоз», старается вместе с тем защитить светскую продукцию, придавая ей положительную функциональную роль: «Часто это были смелые работы, зарождавшиеся в научных муравейниках, и мы пытались донести их до более широких кругов. В данном случае мы имеем дело с эссе для широкой публики, гарантированное от жаргона, в котором за странностью стиля проступает подлинная философия, стремящаяся к новым горизонтам мысли… Такая живость разозлит ворчунов, которые увидят в этом лишь очковтирательство. Между тем, из под этого игривого пера… выходят — страница за страницей — настоящие шедевры. Воистину, Катрин Клеман наследует как стрекозе, так и муравью…»[7].
Если пресса и смогла воздействовать на самоопределение философии, то она это сделала не механически, наподобие внешней силы, обязывающей индивидов подчиняться своему закону, а посредством правил интеллектуальной игры, которые она стремится изменить. «Влияние» масс-медиа предполагает формирование сложной инфраструктуры, которая делает возможной их власть: если вместо профессиональной начали выдвигаться иные типы компетентности, то это прежде всего потому, что какому-то количеству философов стало необходимо заставить признать свой капитал и на других рынках, что соответственно вынудило их подчиняться партнерам, владеющим другой культурой и имеющим другие интересы. Теряя часть своей идентичности по причине ослабления внутреннего контроля, философия оказывается обреченной на то, что некоторые называют «мешаниной», «гибридностью», «паразитированием»… Все более размываемые границы науки благоприятствуют перемещению благ и людей в двух разных направлениях: психоанализ, искусствоведение, урбанизм, производственное консультирование, администрация в поисках экспертов широких взглядов и, конечно, пресса. Упрощенный философский язык используется за пределами науки для того, чтобы ответить на ожидания профессиональных групп, стремящихся обеспечить своей практике символическую прибыль интеллектуализации[8]. Этот язык смог стать интеллектуальным эсперанто, позволяющим осуществлять коммуникации от одной точки этой империи новых эрудитов к другой. Множатся посреднические широкодоступные практики (серии книг карманного формата, коллоквиумы, журналы, рубрики «идей» в газетах и, в частности, страница «Отклики» в газете «Либерасьон», клубы, кружки и ассоциации типа Фонда Сен-Симона), а также институции посвящения (богатые церемонии защиты диссертаций, премия Медичи). Благодаря умножению такого рода практик если и не состоялось примирение внутреннего и внешнего, что заведомо невозможно, то во всяком случае произошла явно неощутимая смычка между универсумом профессионалов и универсумом широкой публики. Число «коллоквиумов», «дней», «семинаров» (организовываемых фирмой FNAC, музеем Бобур[9], газетой «Монд»[10], Международным философским коллежем[11], культурными менеджерами типа итальянского психоаналитика Армандо Верджльоне…) привело в действие специфическую социальную технологию. При их организации, основанной на ведущей роли публики, т. е. журналистов, отдается предпочтение широким, неопределенным темам, а также сообщениям, доступным непосвященной публике, и не слишком специализированным, что предполагает эклектичный состав выступающих и препятствует соскальзыванию к герметичности; дискурсы чередуются, позволяя любому проявить индивидуальный героизм, удостоверяющий его соответствие образу «философа» и «интеллектуала» (случаются даже и аплодисменты). Официальная функция такого публичного сборища — рост знания благодаря процессу обмена и коммуникации (на основе информации и точных эксплицитных и выверенных гипотез) — скрывает, но не всегда успешно, светскую логику оценивания: даже если этот обмен разнородной философской продукцией бесплоден, он позволяет как «звездам», так и менее известным лицам, утверждать или укреплять их публичный авторский имидж, поддерживая коллективный процесс верования.
Наличие континуума позиций от университетского эрудита до чистого журналиста, и умножение ситуаций, в которых реализуется сосуществование таких индивидов, вызвали смешение подлинного и мнимого (autentique et simili). Об этом свидетельствует судьба термина «философ», функционирование которого в конечном счете стало столь же неопределенным, что и термина «интеллектуал». Это смешение дает возможность обозначить так всякого производителя культурных благ, обладающих степенью абстрактности, которая позволяет называть их «идеей» или «теорией»[12]. Так, Ален Финкелькраут, автор, имеющий сугубо литературное образование, не внес никакого вклада в то, что философы традиционно рассматривают как вопросы философского характера (знание, объективность, истина, язык…). Тем не менее он без всяких шуток получает титул философа, положение, с помощью которого представители широкой публики оплачивают тех, кого они хотят посвятить. Поскольку сами интеллектуальные журналисты непрерывно разрываются между ролью критика и ролью творца, они склонны поощрять культурную продукцию, наиболее близкую их собственным социальным и интеллектуальным диспозициям. В частности, бесконечные политикокультурные дебаты по поводу «духа времени» обеспечивают им не только статус особого участника, способного интерпретировать, ставить вопросы, судить держателей предполагаемой научной компетенции, но также дают им власть указывать тех, с чьим мнением стоит считаться в высших и ключевых вопросах «современности» («конец истории», «индивидуализм», «постмодернизм»…), тех, в ком можно быть уверенным, что они ответят на вопросы, которые «все» ставят перед ними. Философская журналистика является par exellence культурной формулой, благодаря которой посредники, люди, пересекающие границы и совершающие переходы, будь то журналисты, литераторы или университетские преподаватели, вносят свой вклад в то, чтобы сделать коллективно приемлемым свободное циркулирование в интеллектуальном поле.
В соответствии со структурной двойственностью, поддерживаемой каналами распространения и посвящения, куда входят масс-медиа, издательства, а также ряд секторов Университета, философский авангард , также как и журналисты, оказался в 60-е годы, на подъеме. В этот период газета «Нувель Обсерватер», воплощавшая модернистскую («интеллигентскую») прогрессивность, способствовала сближению предрасположенных к журналистике интеллектуалов и интеллектуально ориентированных журналистов. Университетские преподаватели, которые были крайне заинтересованы в том, чтобы избежать инстанций академического и научного посвящения, попытались прибегнуть к внешним ресурсам, как оружию во внутренней борьбе со стражами университетской ортодоксии. Под престижными марками «структурализма», новых дисциплин, Маркса, Ницше, Фрейда и т. п. пытаются утвердиться новые формы посвящения. Центральной фигурой становится работавший в 60-е годы в «Нувель Обсерватер» в качестве специалиста по философским проблемам Франсуа Шателе. Он преподавал в khagnes при лицее Людовика Великого, а затем, с 1969 года — в Винсенском Университете. В отличие от Жана Лакруа, специалиста по философской хронике прежнего типа, работавшего в «Монд» и представлявшего интересы группы специалистов внутри имеющей солидную репутацию газеты со всеми вытекающими из этого обязательствами, Франсуа Шателе внес свой вклад в изобретение журналистского стиля, свободного от ограничений, свойственных академической нейтральности, и отдающего предпочтение преимущественно «новому» в философии. В это же время «новая критика», представленная Роланом Бартом, вела параллельную борьбу на литературном поприще. Начиная с середины 70-х годов в «Нувель Обсерватер» воцарился, благодаря Морису Клавелю, преподавателю лицея, автору разнообразных произведений (литература, политические и философские эссе…), тип философа-журналиста, который, практически забросив писание рецензий на новые книги, открыто предложил вести в телевизионной рубрике свободные рассуждения на тему текущих событий. С 1975 — 1976 годов его модель начала оказывать непосредственное воздействие на «новых философов». Формула интеллектуальной журналистики, изобретенная этими первооткрывателями, получила широкое распространение к концу 70-х годов. В прессе значительно возрастает число сотрудников нежурналистов («специалисты», «эксперты», «философы»), благодаря новым изданиям («Либерасьон», «Эвенман дю жоди»), обновлению старых газет («Монд»), или созданию новых жанров под конкретные «личности» («трибуна», «редакционная статья»).
Новые культурные посредники, работая над стилизацией и реинтерпретацией, не отказываясь порой от некоторой доли эзотеризма, гарантирующего их собственную культурную легитимность, внесли свой вклад в установление связи между публикой и интеллектуальным производством, которое до тех пор не выходило за рамки узкого круга. С помощью власти оценивания, заключающегося в основном в классифицировании продукции и производителей, относя их либо к «старой Сорбонне», либо к «новаторству» и «молодежи», они стремились внедрить в интеллектуальное поле новую цель: завоевать на свою сторону «молодых», т. е. ту фракцию студенчества, которая смогла оказаться на виду, благодаря часто совмещающимся достоинствам интеллектуального активизма (посещение шумных семинаров, «отмеченные» выступления на коллоквиумах и т. п.) и политического крайне левого милитантизма. Эта цель оказала воздействие на самопредставление выдающихся философов, стремящихся оказаться на стороне будущего. Тому есть множество примеров, начиная с Сартра, который на закате жизни неосторожно согласился на интервью с «экс-маоистом», обращенным в иудаизм[†], и кончая Фуко, который опубликовал в «Нувель Обсерватер» хвалебную рецензию на книгу Андре Глюксмана, типичного представителя «новых философов»[13]. Эта чувствительность философов к светскому посвящению была следствием не какой-то неожиданной конверсии их отношения к прессе, а результатом более сложного функционирования, присущего «экономике символических обменов» со стратегической группой «молодых». Для того, чтобы обойти стороной академические инстанции посвящения, они были вынуждены согласиться на чреватый опасностью способ коммуницирования, основанный на неопределенности «интеллектуального», на циркулировании между различными регистрами философии, политики, литературы и т. п. Тем более, что незаметным образом трансформировалось и само социальное определение «молодого»: вступление в интеллектуальную жизнь перестает быть временем усердного ученичества и становится — благодаря хотя бы признанию более пожилых авторов, занимающих маргинальную позицию в университетском поле — периодом неопределенности, благоприятствующим ожиданиям тем более амбициозным, что их сопровождало — по крайней мере временно — ощущение свободы от необходимости соответствовать определенным меркам и от давления социального мира, который осуществляет классифицирование[14]. Символическая пространная хвала, расточаемая престижными личностями в адрес молодых в самом начале их пути, повергала последних в состояние эйфории, из-за чего они начали подменять ослабление цензуры, свойственное светским ситуациям коммуницирования, символическими нарушениями интеллектуального авангарда. Надежды, порожденные расширенным рекрутированием в 60-ые годы, к этому времени оказались скомпрометированы в результате перенасыщения университетов[15], что лишь укрепляло желание действовать по-новому, не традиционными путями. Многие из этих «молодых», освободившись, наконец, от монополизма академической системы оценивания, получили возможность выбирать между различными карьерами, в свое время считавшимися относительно взаимозаменяемыми: между судьбой «мыслителя» или литератора, журналиста, или «органического» интеллектуала партии авангарда, и т. п. Лучшей гарантией избежать опасности деквалификации служили звания (выпускник Эколь Нормаль, «агреже» — должность университетского преподавателя) журналистов, высоко ценимые на первых порах, поскольку они-то и определяли разницу между легитимным нарушением и некомпетентностью обыкновенных узурпаторов. В основе оправдательных дискурсов, имеющих целью обратить ослабление прежней цензуры в личную или коллективную победу («мое поколение») над моральной и интеллектуальной тиранией «догм» («гошизм», «марксизм», «структурализм»)[16], лежал социальный успех мероприятий по реклассированию[17], реализующих одну из возможностей в ущерб другим и, в частности, общественную деятельность, в которую ударились наименее удачливые.
Поддержка масс-медиа («Монд» и особенно «Нувель Обсерватер»)благоприятствовала появлению на зыбкой почве политико-философских дискуссий «новых философов». Патетическая форма профетического (этического) разоблачения позволяет специалисту по общим проблемам, который не имеет ни определенного предмета, ни проекта, наилучшим образом воплотить фигуру «философа», почти полностью построенную на переводе в журналистскую плоскость нескольких школьных стереотипов (белая рубашка, отложной воротник, романтическая грива à la Байрон, декламация…). Характерным примером такого быстрого эффекта может служить Бернар-Анри Леви, сотрудник и «друг» «Нувель Обсерватер», который стал «звездой» по меньшей мере на тридцать лет раньше (после безуспешных попыток вроде создания не имеющей будущего газеты) выхода его первой книги, в течение длительного времени объявляемой и «ожидаемой» (окончательное название «Философия во всех ее состояниях» вместо «Варварство с человеческим лицом»). Вскоре он сумел аккумулировать позиции в издательстве «Грассе», в журналистике, эссеистике, хронике, литературе (роман, театр), масс-медиа (канал «Арте»). Поскольку он не обладает сколь либо значимой специфической компетенцией, ему остается лишь его собственное категорическое и всемогущее «я»: его возмущенные протесты (по поводу ГУЛАГа, Аушвица, Боснии), его нетерпимость или его откровения (по поводу женщин) предназначены для конструирования интеллектуального события первостепенной значимости, достойного Золя или Сартра. Террористическое использование моральных критериев имеет в основном целью разоблачать узурпацию со стороны потенциальных судей, «интеллектуалов», доказывать их лживость, непоследовательность, недобросовестность (по поводу, например, телевизионной серии, предназначенной для широкой публики), «поражение» этих интеллектуалов с их «идеологиями» и «догмами», что, безусловно является наилучшим пропуском, в котором нуждается исключительная личность, посмевшая выступить «против течения». Получивший признание «возмутителя спокойствия» со стороны своих поклонников, также поделенных между высокой культурой и широкой публикой и, следовательно, очень по-разному относящихся к интеллектуалам, он становится в какой-то мере неуязвимым, поскольку в их глазах всякого рода оговорки могут быть лишь следствием политической близорукости, если не университетского педантизма, который усиливает осторожность, в то время как нужно уметь идти напролом. Чтобы нейтрализовать гуманитарную науку, используется вечное оружие — антиинтеллектуализм, который заключается в том, чтобы опираться на плебисцитарные добродетели прямой демократии, находящиеся под защитой позитивных, гуманистических чувств. Задача состоит в том, чтобы произвести впечатление на публику, вынуждая ее приписывать принципы, с которыми в целом трудно не согласиться, тому, кто объявляет себя их держателем. Однако, такой слишком увлекшийся, доведенный до карикатурности философ, в конце концов подвергается публичному осмеянию (как, например, актер Ги Бедос) и превращается в пример, которому не стоит подражать даже в универсуме философской журналистики.
Было бы большим упрощением противопоставлять цинизм самых молодых добродетельности самых пожилых. Если пространство траекторий медиативных философов и отражает поколенческие различия, то только в той мере, в какой от возраста зависит возможность получения как знаков внутреннего признания, так и доступа к новым формам посвящения. Тогда как авторы, уже признанные университетской институцией, могут получить внешнее признание, авторы малоизвестные в этой институции, обычно, но не исключительно, самые молодые, надеются на сокращение сроков признания, обеспечивающего в раннем возрасте то, что другие получили лишь с годами, и на принципиально «незаинтересованные» инвестиции. Первые охотно рассуждают относительно гениальности какоголи-бо произведения, «всеми любимого», но иногда незаслуженно не признанного современниками; молодые, напротив, сначала могут привлечь внимание лишь самонадеянным, еще не получившим апробации, вызовом с помощью таких качеств как «блеск», «воображение», «смелость», «непримиримость», «дерзость»… «Новым философам», которые служат иллюстрацией к этому второму полюсу, можно было бы противопоставить авторов, которые, как, например, Владимир Янкелевич, лишь очень поздно получили медиативное признание (что нравится подчеркивать журналистам), получили как бы случайно, когда все произведения были уже созданы. Новая публика была завоевана благодаря усилиям бывших учеников, находящихся с масс-медиа накоротке, путем возрождения вне стен Сорбонны перцептивных схем, связанных с образом «мудреца» или «гуманиста» в духе Алена.
У нынешних медиативных философов иногда просматриваются некоторые внутренние оппозиции светской (не эрудированной) части философского поля. Авторы различаются прежде всего степенью, с какой они подлаживаются к внешним требованиям журналистского и политического полей: тогда как одни производят дискурс, признание в котором сообщает признаки самой современной современности, другие выполняют более или менее объемную работу по эвфемизации, расставляющей перед читателем ловушки с помощью научных топиков, которые никогда не бывают до конца ясными. Таким образом, рутинизированные формы риторики авангарда, вышедшие из Ницше, Хайдеггера, Батая, Фуко, Лакана, Дерриды… (и чьим практически институционализированным выражением стал Международный философский коллеж) основываются на эстетизации философии по принципу искусства для искусства и обращаются к идее «гениальности», построенной на ценностях креативности, «различения» (différance), «игры», «интерпретации» и т. д.; они подражают интеллектуальной автономии относительно «властей» в стилизованных вариантах, либо профетических и серьезных, либо расточительных и релятивистских («постмодернистских»)…, в соответствии с традиционным образом, который «художник» предполагает противопоставить «буржуа»[18].
По сравнению с теми школьными авангардами, некоторые из которых получают известность среди более или менее широкой публики, наиболее академическим авторам удается относительно быстро приспособить ресурсы университетской философии к внешним интересам. Они различаются по степени выраженности интереса к современности: одни склонны скорее ко вневременному, другие более к «современности»[19].
Институционализированная philosophia perennis[‡] воспользовалась культурными каналами, внешне мало пригодными для ее восприятия: так, темы выпускных сочинений (о Боге, любви, науке, этике…) обрели новую жизнь среди все более многочисленной категории читателей, которой система образования имела время предоставить необходимые и достаточные диспозиции для признания ценности бесплатных знаний и для того, чтобы гораздо позднее испытать ностальгию по ним. Благодаря этой новой аудитории экзерсисы в старинном духе «моральной философии» и «общей философии» как бы помолодели в тот момент, когда специализация знаний угрожала им гибелью. Приглашенный в «Нувель Обсерватор» «порассуждать» о Боге университетский преподаватель Андре Комт-Спонвиль вновь открывает памятные пути традиционной мудрости и пытается показать, что в конце концов все всегда возвращается к «неизбежным», по его мнению, вопросам philosophia perennis: «И впрямь есть какая-то дерзость в том, чтобы жить и размышлять, в чем же Аристотель или Лейбниц являются нашими современниками или могут ими быть и что стоит выше моды? Кто еще читает прокламации авангарда двадцатилетней давности? Паскаль устарел меньше, чем “Тель Кель”, и это хорошо»[20].
Новым служителям «вневременного» противопоставляются эксперты «теоретической» трактовки политико-журналистических вопросов настоящего. Взлет новой культуры, связанной с системой Гранд Эколь, появлению которой способствовала трансформация форм социального воспроизводства, благоприятствовал сближению политической науки, преподаваемой в этих школах, и одной из специальностей философской дисциплины — политической философии, до тех пор занимавшей маргинальное положение. Таким образом, благодаря таким изменениям как создание особой специальности по политическим наукам с философским уклоном и организация khagnes, более или менее специализирующихся на подготовке к вступительным экзаменам в Институт политических наук, на пересечении двух традиционно изолированных универсумов смогла возникнуть новая территория, предназначенная для выходцев из философской науки. Эти люди, в отличие от прежних эрудитов (Эрик Вейль) постарались связать философский капитал, который в своем родном универсуме казался бы слабо специализированным, с внешним универсумом производства политических благ, в котором доминируют политические деятели, эксперты, технократы, опытные предприниматели, способные, как например, Ален Минк, плодовитый и скорый производитель представлений о социальном мире («индивидуализм»), навязать себя в качестве партнеров, которых нельзя обойти стороной[21]. Путем обмена и диалога с этими непривычными собеседниками, но под видом преемственности и традиции, они изобретают новый жанр — политологическую журналистику, которая весь арсенал философских теорий ставит на службу политической проблематики тех, кто «принимает решения», кто ищет солидного подтверждения, избегая релятивности, истории, социального… И если интеллектуальная осторожность склоняет их трактовать проблемы государства лишь в облагораживающем аспекте «фундаментальных основ» («справедливость», «демократия», «права человека»), то они могут сообразовываться и с требованиями крупных журналистских дебатов. Именно на этой территории философская журналистика смогла обрести то, чего ей более всего недоставало, а именно, формальных гарантий университетского признания. Журналистская деятельность перестает восприниматься как маргинальная, отныне она призвана стать как бы частью обычных атрибутов карьеры нового мандарина.
Люк Ферри — один из тех, кто в наибольшей мере способствовал успеху этой новой негласной формулы. Получив философское образование, он обратился к философским вопросам недавно появившихся политических наук и на этом поприще был отмечен знаками университетского посвящения (пройдя конкурс agregation на получение должности университетского преподавателя). Ни политолог, ни философ, а скорее представитель философской культуры (в ее официальном определении как «высшей дисциплины») для непосвященных в политических науках, Люк Ферри снискал репутацию компетентного специалиста благодаря переводам и, особенно, учебнику по «политической философии», который ввел таких классиков, как Кант и Фихте в социальный и интеллектуальный универсум, мало знакомый с этим типом культурного производства. Сама по себе эта школьная культура не смогла бы конституировать философский капитал, достаточный для создания медиативной инновации, если бы она не была использована в контексте политико-интеллектуальной мобилизации консервативного толка, направленной против признанных пророков Мая-68. Несмотря на все интеллектуальные неточности, «возвращение к философии» Люка Ферри, этого молодого благонадежного мыслителя, имело, по крайней мере, то достоинство, что оно обеспечило более старым стражам философского порядка оправдание теоретического характера (с необходимой долей «трансцендентального», с «технической» дискуссией с Хайдеггером, Хабермасом или постмодернистами) и обеспечило будущее тем, кто чувствовал себя дискомфортно в науках о человеке с их «редукционизмом», «экономизмом» и т. п. Вот почему ни злободневная эссеистика (Май-68, «индивидуализм», современное искусство, экология, принесшие ему премию Медичи в области эссеистики), ни даже журналистика («Эвенман дю жоди», «Экспресс») не скомпрометировали реконверсию философа-политолога в философскую науку. В отличие от «новых философов», дискредитировавших себя пренебрежительным отношением к университетским канонам, ему удалось создать чрезвычайно научно фундированную версию интеллектуальной доксы, совмещающей в себе взаимоисключающие черты «непочтительной» молодежи (как говорят журналисты) и академического конформизма. Так, сочетая вызывающие робость философские ссылки с бесцеремонностью, выдающую легитимного претендента, он посмел сделать то, что до него не решались сделать менее смелые: придать научность спонтанным взглядам (присущим профессорскому здравомыслию) на мировое развитие.
Стражи университетской ортодоксии обнаруживают с восторгом, что академическое презрение к силам обновления — интеллектуальному авангардизму и наукам о человеке — может использовать для своего распространения масс-медиа, которые они долгое время считали недоступными[22]. Обычно столь нетерпимые ко всякому дилетантизму, они стали как бы более снисходительны к нему с того момента, как любительскому дискурсу начали подчеркнуто покровительствовать прерогативы их науки. И если такова цена выживания вечных топиков академического дискурса («субъект», «гуманизм», «смысл»), то они выразили готовность смириться с тем, чтобы эти топики оказались включенными в интеллектуальные и политические дискурсы, которые ничем не обязаны чистому философскому разуму.
В основе журналистской логики лежит предрасположенность к «новому». В философскую сферу перемещаются стратегии, уже выработанные в других сферах. Сначала нужно создать эквивалент того, что в политическом поле называется «делом», провоцируя споры, сталкивающие известных лиц, которые выступают с высказываниями в адрес друг друга (за или против новых философов, дело Хайдеггера…). Но поскольку такой метод трудно применять систематически, то основным ресурсом философов-журналистов служит восхваление теоретических достоинств: рубрики, которые они ведут, полны признанных или потенциальных звезд, бесконечно медитирующих с помощью «блестящей» культуры и «потрясающего» стиля, на тему «Запада» и его «подсознательного», предлагают «радикальный» пересмотр наших «убеждений», «новую этику», новые «основы», новый «возврат» и т. п. Это стандартное восхваление, высшей формой которого является первое место в списке победителей или в хит-параде, вызывает разрушение механизмов внятности, идет ли речь об исторических и интеллектуальных перспективах, в которые вписывается дискурс, или об иерархиях, позволяющих измерить вклад, который внес тот или иной автор.
Создается предназначенный широкой публике псевдо-имидж философии и философа, воплощением которого служат некоторые статьи с крайне низким объемом информации. Этот имидж служит примирению двух разнородных императивов: восхваляемый продукт должен быть доступен, демонстрируя одновременно признаки подлинности. Журналисты занимаются в большей мере тем, что рассматривают эффект известности автора уже после того, как он был достигнут, чем продвижением того, что заслуживало бы (во всяком случае, по их мнению) быть открытым, проанализированным и осмысленным. Чтобы иметь основание говорить о тех, о ком говорят много, им не остается иного пути, как обратить факт успеха в увлекательную загадку, которую следует разгадать: «Будучи незаурядной фигурой, Жак Деррида становится известным. Его имя звучит на пяти континентах. Он соблазняет и одновременно вызывает беспокойство. Деррида — это загадка»[23]. Аналогичным образом в номере, посвященном Мишелю Серру в журнале «Экспресс», издающемся большим тиражом, задача первой статьи состояла в попытке понять, «в чем заключается “этот странный феномен”, “этот эффект Серра”. …Творчество академика проталкивают, а затем оно прочно закрепляется в хит-парадах… Итак, 6 февраля все меняется в один час, когда Жан-Мари Кавада приглашает мэтра в свою передачу “Поступь века” (канал Франс-3). Литератор, немного напоминающий Альфонса Доде, чуть-чуть — Лепренс-Ринге, местами изысканный, чаще всего вкрадчивый и всегда приятно обходительный, будет философствовать в течение часа двадцати минут. Бешеный успех: 3,5 миллиона телезрителей покорены его обаянием… В панике издатель бросается переиздавать одно за другим его произведения». Журналист, намеренный продемонстрировать, что он способен сохранить хладнокровие даже перед великим интеллектуалом, доходит в своей наглости до мысли, что признание публики вообще основано на недоразумении: «Неважно, что читатели не доходят и до пятнадцатой страницы, книга становится реликвией на журнальном столике гостиной»[24]. В высказываемом почтении всегда есть доля насмешки, выражение двойственного отношения к лицу, непонятным образом воплощающему культурную легитимность; в таком случае возможная мистификация читателя, по поводу которой журналист старается не высказываться, не будет, пожалуй, воспринята как серьезное покушение на истинное величие знаменитого философа, неизбежно ощущаемое, по крайней мере хоть на мгновение, даже самым непочтительным читателем. Что касается других статей «специального выпуска», то они посвящены решению загадки успеха, показывая, что помимо наиболее неопровержимых и чисто «врожденных» признаков философской подлинности (Эколь Нормаль, преподавательская должность в университете, диссертация, преподавание за границей), Серр обладает особым признаком, который делает его отличным от тысяч других: его компетентность специалиста дополняется «очаровательной» простотой «гасконца», который сохраняет связь с корнями, с родиной, с крестьянством, с природой, и т. п.[25] В соответствии со своего рода опрокидыванием ученых иерархий, именно способность рассуждать на темы, признанные универсальными (наука, экология, будущее…) представляется как интимная и глубокая форма компетентности: в отличие от Дерриды, — философа для посвященных, который вызывает подозрение и беспокойство, — Серр очаровывает. И если «Экспресс» ухитряется говорить о ведущем философе, не посвятив анализу его творчества и нескольких строк, то это, безусловно, потому, что для журналистов этот философ воплощает не столько интеллектуальное содержание, сколько воздействие на непосвященного [настоящей] философии или, как они говорят, «обаяние философии».
Ничто не доказывает, что более «серьезные» статьи (интервью и отчеты) в прессе, предназначенные более «интеллектуальной» публике, выполняют иные функции, помимо выражения новизны какого-либо автора, комментатора, той или иной темы или дискуссии. Достаточно нескольких слов, чтобы указать читателю, является ли рассматриваемая книга просто грамотной, или же оригинальной и новаторской, является ли ее сюжет привычным, или странным, а прочтение данной книги необязательным, рекомендуемым, желательным, необходимым, и т. д. Что касается чисто информативной части, то чаще всего она сводится к коротенькому абзацу, полному намеков[26], который не позволяет идентифицировать ни проблематику, ни аргументацию (автор должен быть вполне удовлетворен, если о нем говорят «хорошо», а не «плохо»).
Над философской наукой продолжает довлеть самопредставление, которое на первый план выдвигает разрыв ученый/непосвященный, т. е. тот самый разрыв, который был опровергнут благодаря недавнему ослаблению цензуры и открытию границ. Полюс «светского», если он по крайней мере не стремится к саморазоблачению и хочет избежать опасности самоликвидации, не может полностью обрубить прочные нити, связывающие его с полюсом «научного», этим держателем философской легитимности, который невозможно обойти, несмотря на его удаленность. Ибо компетентность в ее минимальной и потому повсеместно распространенной форме, не исключая даже самых ничтожных из журналистов, выражается в признании возможности поставить ее под сомнение, фальсифицировать. В универсуме, который душит его собственное двуличие (или двоемыслие), опасная роль масс-медиа является одной из тем его собственного дискурса и все ощущают, что расширение звания философа ведет к понижению его ценности. Граница между подлинным и подделкой, добродетелью и пороком признается повсеместно[27], но подспудно она считается не только хрупкой, но и неопределенной. С одной стороны, признанные мыслители, которые служат бесспорными авторитетами (Дезанти, Левинас, Рикёр), цитируются с почтением и восхваляются именно по причине их равнодушия к призрачной славе, с другой — считается предпочтительнее не называть не только тех, кому эти мыслители могут быть противопоставлены, но и критерии, по которым они могут быть распознаны.
Фальшь, столь упорно разоблачаемая в дискурсах, в конце концов превращается в далекий и туманный горизонт, на фоне которого выделяются величины сами по себе бесспорные, т. е. те, которые журналист намеревается восславить или проинтервьюировать. «Критический» дискурс в том виде, в каком он иногда производится философами, носит характер в значительной степени обобщенный, поскольку он допускает возможность фальши, не предлагая способы ее конкретной идентификации. Такой дискурс функционирует в основном как инструмент защиты и иммунизации: тот, о ком говорят, или который говорит, всегда трезво мыслит и всегда неуязвим при этом лишь подразумевается, что есть другие, этих черт лишенные. Достаточно взглянуть на отчет Режиса Дебре, который отвечал за обсуждение философских вопросов масс-медиа в заключительной части работы «Генеральных Штатов философии»[28]. Здесь недостатки подвергаются резкой критике: «наблюдается попытка и склонность к критике, пророчеству и пафосу, к чрезмерной систематизации и драматической аллюзии, выступающих в качестве аргументов», а также «превращение идейной дискуссии в петушиный бой, поверхностное обсуждение причин», и т. п. Но сам Режис Дебре не дает ни анализа возможных условий нового философского дискурса, ни предложений по коллективной мобилизации против сомнительной с философской точки зрения продукции. Вторжение масс-медиа связывается с причинами, одновременно очень общими и исключительно внешними относительно философской дисциплины, такими как «государство» («которое контролирует практически весь аппарат производства мнений») и «школа» (которая отныне «не является более осью основного влияния, ни даже главным вектором образования в широком смысле»). В конечном счете, индивидуальные стратегии философов оказываются изъятыми из анализа[29], а общей мишенью становятся наиболее скомпрометировавшие себя случаи, самые примитивные и самые простые.
Философия, став благодаря масс-медиа поистине «популярной», попала в двусмысленное положение. Дисциплина, обладающая школьной и интеллектуальной легитимностью, оказалась в сговоре с несведущим универсумом журналистов, «моды» и «мнений». И тем не менее, внеуниверситетский успех популярной философии оказывает этой дисциплине существенную поддержку перед лицом нарождающейся научной культуры и, в частности, наук о человеке, которые в свое время так встревожили ортодоксальную часть преподавательского корпуса. Парадоксальным образом, медиативный успех укрепляет академизм, поощряя продукцию, наиболее отвечающую внутренней логике школьного воспроизводства, даже ту, которая производится и передается самыми конформистскими преподавателями средней школы: ведь для того, чтобы отстраненно говорить о современности, желательно привлекать проверенные и широко признанные ресурсы этой школьной дисциплины. Поскольку институциональная «философская» культура характеризуется в значительной мере благородным чувством возвышенного и интимного, она находится в сродстве с ожиданиями множества посредников, в частности, в политическом поле и поле прессы. Ибо, с одной стороны, медиативный философ предоставляет легитимный, коммуникативный регистр для тех, кто ангажирован в объективно политический труд по представлению социального мира, с другой стороны — будучи интеллектуалом века сего, — он сам демонстрирует собой живое решение этических и интеллектуальных конфликтов, которые порождает разделение труда по доминированию.
Перевод с французского Е.Д. Вознесенской
ПРИМЕЧАНИЯ
[*] Обязательные двухгодичные подготовительные курсы для поступления в высшую Эколь Нормаль. — Прим. перев.
[†] Речь идет о беседах Ж.П. Сартра с его последним секретарем Бен Леви, опубликованных в «Нувель Обсерватер». — Прим. перев.
[‡] Вечная философия (лат.). — Прим. перев..
[1] Источники: Médina J., Morali C., Sénik A. Philosophie. — Paris: Magnard, 1985; Russ J. Les chemins de la pensée. — Paris: A. Colin, 1988; Hansen-Love L., Khodoss F. Philosophie. — Paris: Hatier, 1989.
[2] Droit R.-P. Dansez maintenant!//Le Monde. — 11 mai 1990.
[3] Pinto L. Les Philosophes entre le lycée et l’avant-garde. Les métamorphoses de la philosophie dans la France d’aujourd’hui. — Paris: L’Harmattan, 1987. — P. 39 и сл.
[4] «Archives de philosophie», «Etudes philosophiques», «Revue de métaphysique et de morale», «Revue philosophique».
[5] «Critique», «Esprit», «Le Débat». Безусловно, есть различия между этими журналами, поскольку «Critique» занимает особое пол-жение, одновременно более близкое к университетскому полюсу, и более открытое на современные сюжеты.
[6] Об этом см. Bourdieu P. La Noblesse d'Etat. Grandes écoles et esprit de corps. — Paris: Minuit, 1989. — P .278.
[7] Droit R.-P. op. cit.
[8] Анализ такого случая см. Pinto L. Déconstruire Beaubourg. Art, politique et architecture//Genèses. — 6 décembre 1991. — P. 98 — 124.
[9] «L'Espace séminaire», Christian Descamps.
[10] Например, «дни», организованные в Мэнсе по таким темам как наука и философия, деньги, счастье и т. п.
[11] «Философия танца», «Музыкальное письмо», «На границе антропологии, психоанализа и философии», «Воображаемое в цифрах», «Книга и телекоммуникации», «Город и современность», «Норма и патология под вопросом», «Новые технологии и трансформация знаний» (1986), «Джон Ролс», «К вопросу о слухах: междисциплинарные исследования», «Демократия, прагматизм и скептицизм», «Категориальный порядок», «Гражданство, нация, демократия», «Спиноза», «Сказочная опера и театр», «Перевод-поэзия», «Вопросы современности у Рорти и Хабермаса» (1993).
[12] Следовало бы добавить термин «социолог», который все более служит для обозначения «философов» нового стиля, когда они вплотную или попутно (как Жиль Липовецки) занимаются «хроникой событий».
[13] Foucault M. La grande colère des faits//Le Nouvel Observateur. — 9 mai 1977. Следует отметить совершенно иную точку зрения Жиля Делеза, который подчеркивает «ничтожество» новых философов, и дает обещание отныне воздерживаться от высказываний об этот типе производства («Minuit». — №24. — 1977).
[14] Об изменении отношения университетских деятелей ко времени и к будущему см. Bourdieu P. Homo academicus. — Paris: Minuit, 1984. — P. 118 и след.
[15] Pinto L. Les Philosophes entre le lycée et l’avant-garde. Les métamor-phoses de la philosophie dans la France d’aujourd’hui. — Paris: L’Harmattan, 1987. — P. 142 и след.
[16] О цензуре и цензорах см. Pinto L. L'intelligence en action: le Nouvel Observateur. — Paris: Métaillé, 1984. — P. 56 — 65.
[17] Один из аспектов этого вопроса рассмотрен G. Mauger, C. Fossé-Poliak. Du gauchisme а la contre-culture (1965 — 1975)//Contra-dictions. — №38. — hiver 1983-1984. — P. 39 — 62.
[18] В названиях «семинаров» Коллежа 1991-1992 года часто встречаются метафоры («граница», «развалины», «атмосфера»), загадки («слова в словах», «история в будущем»), авторы, слывущие бунтовщиками по отношению к школьной рутине (Ницше, Хайдеггер, Лакан, Витгенштейн…), преимущественно по отношению к «классикам», и т. д.
[19] Описание этой дискуссии см., например, в Descombes V. Philosophie par gros temps. — Paris: Minuit, 1989.
[20] Compte-Sponville A. Quel Dieu pour les philosophes? Un athée fidèle//Le Nouvel Observateur. — 3 janvier 1991.
[21] Об этом типе идеологического производства см. Пэнто Л. Докса интеллектуала//Socio-Logos'96. Альманах Российско-фран-цузского центра социологических исследований ИС РАН. — М.: Socio-Logos, 1996. — С. 32 — 38.
[22] Интересно наблюдать, как преподаватель Сорбонны, влиятельный член многих университетских комиссий по присвоению званий, причисляет без колебания новых авторов книг по «политической философии», в частности, Люка Ферри, к наследникам Эрика Вейля (см. Bourgeois B. Le réveil français//Le Monde. — 28 février 1992. Dossier «Rétours а la philosophie polotique»). Чуть ранее тот же автор в ходе дискуссии, организованной Ж.-М. Коломбани и Р.-П. Друа (Le Monde. — 25 février 1992) выступил в защиту бестселлера Ф. Фукуямы «Конец истории» и критиковал вперемешку марксизм и социальные науки. Позднее, в январе 1994 г. он участвовал в качестве председателя Ученого совета в университетском посвящении творчества Режиса Дебре (наряду с такими философами как Франсуа Дагоне и Мишель Серр).
[23] Dossier «Jaques Derrida. La déconstruction de la philosophie»//Magazine littéraire. — mars 1991.
[24] Malaurie G. Michel Serres ou le charme de la philo//L’Express. — 9 mai 1991.
[25] Pasquier S. Tous les chemins mènent à Agen//L’Express. — 9 mai 1991.
[26] Например, после трех абзацев, посвященных творчеству Мишеля Серра, Роже-Поль Друа следующим образом пишет о его последней книге: «Невозможно в трех фразах прокомментировать все множество затрагиваемых проблем. Однако понятно главное намерение автора: преодолеть размежевание, в конечном счете совсем недавнее, между научной мыслью и философским анализом и устремиться к размышлениям о глобальном, что соответствует реальной власти и опасности нашего нового знания». Затем он скорее смакует, чем анализирует, особенность философа: «Мишель Серр отдает решительное предпочтение связи перед разрывом, зависимостям — перед прерывностями, смешению — перед дистанцированием»… (Droit R.-P. Jouvence de Michel Serres//Le Monde. —14 février 1992).
[27] Если верно, что разоблачение узурпаций вписано в функционирование философского поля, которое должно защищаться от непосвященных, выдающих себя за философов, то социолог не стремится, естественно, разоблачить подобным образом то, что скрыто, но старается в принципе вычленить специфические механизмы, позволяющие прояснить практики того или иного поля. Следует еще раз напомнить, что интерес к знаниям сам по себе социально обусловлен.
[28] Debray R. Rapport de la comission «Enseignement et médias»//Etats généraux de la philosophie. — Paris: Flammarion, 1979. — P. 157 — 167.
[29] Что конкретно можно сказать о философах, советниках «Государя»?
Источник: S/Λ’97. Социо-Логос постмодернизма. Альманах Российско-французского центра социологических исследований Института социологии Российской Академии наук. — М.: Институт экспериментальной социологии, 1996. — С. 30 — 56.