«Публичная политика» есть симбиоз политического действия, научной рефлексии и акта масс-медийной коммуникации. По большому счету, она осуществляется в порядке интервенции в сферу политики экспертов, аналитиков, специалистов в области социальных наук, «интеллектуалов», публицистов и журналистов. Исторически конкретная совокупность социальных обстоятельств, выступающая условием возможности публичной политики, изменила само содержание понятия «политика». Все это позволяет говорить о публичной политике как ином состоянии поля политики.

Общий экономический кризис, поразивший в 80—90-ые годы многие западноевропейские страны, заставил их пересмотреть свою социальную политику. «Социальное государство» оказалось неспособным справиться с новыми задачами общественного управления (социальные девиации, «новые бедные», рост преступности и др.). Сменивший концепцию «социального государства» неолиберализм потребовал переопределения целей государства и «рационального» менеджмента, якобы научно обоснованного и деидеологизированного. Социальные условия политических практик коренным образом изменились, вызвав к жизни как новые политические формы, так и новых профессионалов их производства (экспертов, социальных работников). Речь идет о публичной политике как новом способе господства («регулирования») и о совокупности позиций, которые производят практики, связанные не столько с «управленческими рисками» (как принято считать в неолиберальной традиции), сколько с их интервенцией в область политического.

Каждая форма публичной политики направлена на свою социальную проблему и имеет свою «публику» (категорию социальных контрагентов). Однако проблема, равно как и социальная категория не являются чем-то безусловно и однозначно данным, но суть результаты конструирования агентов публичной политики. Представление о том, что социальная проблема существует единственно возможным («естественным») способом, и посему есть только один верный способ ее решения, является итогом работы по конструированию и легитимации категорий публичной политики.

Исследования публичной политики на Западе стремятся конституироваться в самостоятельную дисциплину, выступающую от имени науки о «государстве в действии» [1]. Однако, заявляя себя в качестве науки о «публичном действии», она на деле часто отходит от принятой в академическом мире модели познания и принимает форму совокупности методик или check lists, предназначенных для лиц, принимающих решения, т. е. решает задачи публичного менеджмента. В этом большая доля ответственности лежит на англосаксонской традиции, поскольку, начиная с пятидесятых годов, исследования публичной политики в США базируются на понятии «government» и имеют почти исключительно прагматический характер. Изучение публичной политики восходит к ставшему общепринятым различию между policy (политикой как программой действий) и politics (политикой как системой взглядов) [2]. Западноевропейская и, в частности, французская традиция анализа публичной политики, опираются на анализ государства и его роли в регуляции публичной сферы, рассматривают ее в аспекте становления, а затем кризиса модели «государства всеобщего благоденствия» [3—5]. Проблема публичной политики рассматривается здесь в аспекте возрастающей неспособности современного государства решать социальные проблемы населения. Государство якобы устраняется от ответственности за решение этих проблем, и перекладывает ее, с одной стороны, на институты «гражданского общества», а с другой — на «нейтральную» инстанцию — экспертов, выступающих от лица науки [6,7].

Понятие «публичная политика» в обыденном восприятии тесно связана с активно политически функционирующей «демократической общественностью» (Öffetlichkeit Ю. Хабермаса). Это понятие представляет собой своеобразный отклик на констатацию факта глубокого и острого общественного разногласия, характерного для современных «западных демократий». Изменение «горизонта легитимности» и нашло свое отражение в обращении социологов к феномену публичной политики. Задача публичной политики — достижение консенсуса, т. е. общественного согласия по фиксированным проблемам. Публичная политика не может быть редуцирована лишь к институциональным формам практик, таким, как коммуникация в СМИ или деятельность экспертов. Для нее характерны сильная дифференциация институционализированных форм политических практик и индивидуализация необъективированных практик.

Со времен греческого полиса оппозиция публичное/частное служит политическому самопониманию и правовой институционализации гражданской общественности (Öffentlichkeit, см.: [8]). В современном обществе, считает Ю. Хабермас, сфера действия общественности постоянно расширяется, а политическая действенность снижается.

«Мы можем различать коммуникативно порожденную и административно применяемую власть. В политической публичности встречаются и пересекаются два противодействующих процесса: процесс коммуникативного производства легитимной власти… и процесс достижения легитимации через политическую систему… Как осуществляются оба эти процесса, спонтанное формирование воли в автономных объединениях общественности (Öffentlichkeiten) и организованное достижение лояльности масс, и какой из них господствует над другим, — это эмпирический вопрос» [9].

При этом автономными Ю. Хабермас называет лишь те объединения общественности, которые не производятся политической системой в целях легитимации, и не являются частями этой системы (см.: [10, с. 422]). По мысли немецкого социолога, эти объединения должны возникать спонтанно из повседневных практик, и иметь проницаемые границы [там же, с. 423].

Сам термин «публичная политика» до сих пор не выражает какого-либо социологического понятия. За ним стоит лишь ограниченный и рыхлый образ, смутное представление, задействованное в политическом дискурсе. Экспрессивная стратегия этого дискурса — скрыть некую совокупность явлений от научного анализа, переведя ее в область лишенного основания и спонтанного. Однако публичная политика — не мимолетный феномен, неясно очерченный, не обладающий ни атрибутами, ни качеством, ни референцией, и своим возникновением обязанный уникальной констелляции социально-политических факторов. Пытаясь преодолеть некритичность и неясность «публичной политики», социология должна использовать «точные» концепты и весь свой рефлективный потенциал. Дело вовсе не в «демократической точке зрения» или уникальной социологической перспективе, а в социально-политической специфике и социологической определенности.

Публичная политика — предмет неясный и плохо определенный. Однако он заставляет нас задуматься о двух сменяющих друг друга во времени состояниях поля политики, взятого в его отношениях с полем журналистики и социальных наук, а также государством. Публичная политика есть новая фигуративность государства, поля политики, журналистики, социальных наук. Публичная политика опрокидывает иерархию полей, которая задается привычными оппозициями: политика — журналистика, политика — социальные науки, журналистика — социальные науки. Но это опрокидывание не предполагает установления новой структуры, новой иерархии. Трансформированная структура взаимодействия полей изменяет производимый продукт: появляется новый тип практик — практики публичной политики.

***

В сильно дифференцированных обществах социальное пространство конституируется ансамблем полей. Они имеют смысл подпространств, «...которые обязаны своей структурой неравному распределению отдельных видов капитала, и [социальное пространство] может восприниматься в форме структуры распределения различных видов капитала, функционирующей одновременно как инструменты и цели борьбы в различных полях» [11]. Поле — место и способ реализации определенной социальной игры; пространство, внутри которого агенты занимают позиции, статистически определяющие их диспозиции и взгляды на данное поле, а также на их собственные практики, которые производят и воспроизводят систему отношений, конституирующую это поле. Поле представляет собой сравнительно независимый и внутренне целостный ансамбль отношений, не имеющий общего основания с другими полями, но способный в определенных условиях пересекаться с ними на базе сходства отдельных «валентностей». Три рассматриваемых нами поля: политики, журналистики и социальных наук — автономны, но в то же время влияют друг на друга. Каждое из этих полей — исторически сложившееся пространство игры (политической, журналистской, научной) с ее специфическими целями и интересами, особыми законами функционирования[1]. Однако их объединяет общая ставка игры: претензия на навязывание легитимного вúдения социального мира. Каждое из этих полей является своеобразным универсумом борьбы за навязывание легитимных практических схем[2], т. е. легитимных доминирующих принципов восприятия, оценивания, выражения и деления социального мира.

Любой социальный агент наделен практическими схемами, функционирующими как принципы классификации, иерархизации, вúдения и деления социального мира, которые стали личностными свойствами агента в процессе социализации, по мере накопления опыта и интериоризации социальных отношений. Агенты «всегда уже» обладают практическими схемами, организованными, в том числе, как бинарные оппозиции понятий. Примерами таких оппозиций могут служить шкалы семантического дифференциала Ч. Осгуда: сильный/слабый, твердый/мягкий, высокий/низкий, достойный/недостойный, уникальный/типичный, активный/пассивный и др. (см.:[12]). Агенты поля политики, журналистики и социальных наук — каждый на свой манер — переводят практические схемы в эксплицитные категории конструирования социального мира. Они выступают профессионалами объяснения социального мира и, соответственно, навязывания легитимных категорий социальной перцепции. Категоризация социального мира состоит в действиях классификации и упорядочения объектов этого мира, построении разнообразных иерархий, базирующихся на некотором эксплицитном принципе. Принципы классификации, воспроизводимые практическими схемами, по большей части являются имплицитными, не подразумевающими явной формулировки своих критериев, логической непротиворечивости и внутренней согласованности. Напротив, агенты поля политики, журналистики и социальных наук должны осуществить профессиональную деятельность по «рационализации», разъяснить и согласовать практические схемы, придать им систематизированный вид, чтобы в дальнейшем перевести их в эксплицитные категории и задействовать в легитимном дискурсе.

Таким образом, агенты трех рассматриваемых нами полей эксплицируют и систематизируют неявные принципы конструирования социального мира, заложенные в практических схемах, пытаясь явным образом сформулировать принципы конструирования социального мира, выступающие принципами его вúдения и деления. Трансформировав имплицитные практические схемы в эксплицитные категории социальной перцепции, которые имеют упорядоченный и согласованный вид, агенты указанных полей борются за навязывание этих категорий в качестве легитимных, т. е. узнаваемых и признаваемых, считающихся само собой разумеющимися. Борьба за символическое господство между полем политики, полем журналистики и полем социальных наук есть борьба за монополию легитимного символического насилия. Поле социальных наук не должно было бы вмешиваться в борьбу за навязывание доминирующего принципа вúдения и деления социального мира. Однако на деле оно не может остаться в стороне, поскольку его продукты становятся орудиями этой борьбы.

Поле политики есть совокупность политических позиций, вовлеченных в борьбу за монополию легитимного символического насилия, имеющей своей целью монопольное распоряжение капиталами государства. Именно становление государственной монополии на легитимное физическое (по М. Веберу) и символическое (по П. Бурдьё) насилие приводит к образованию поля политики[3] — пространства борьбы за монопольное обладание выгодами, связанными с этой монополией. Поле политики есть универсум, в котором агенты (их, в свою очередь, еще предстоит определить) борются за легитимное символическое управление поведением людей в их публичной жизни путем навязывания им средств восприятия, оценивания и выражения социально-политической дифференциации общества [13, с. 74]. Такое определение и сближает, и разделяет государство и поле политики. С одной стороны, агенты государства также стремятся к управлению практиками агентов, однако управлению не только символическому, но и физическому. С другой стороны, в кризисные периоды монополия государства на легитимное физическое насилие может нарушаться агентами поля политики. Поэтому при изучении публичной политики следует учитывать как влияние на нее государства, так и то, что ее главной ставкой выступает монопольное использование ресурсов государства.

Политические отношения суть необходимые условия и предпосылки производства смысловым образом организованных политических практик. Будучи в одно и тоже время силовыми и смысловыми отношениями, они действуют «за спиной агентов», не только ограничивая, но и создавая возможность для практик [14]. Вместе с тем, необходимой и неотъемлемой частью политических отношений служат практические схемы, которыми наделены агенты.

Агента публичной политики можно назвать «тройным агентом». В поле политики он представляет поле журналистики, в поле журналистики — поле социальных наук и т. д. Агент публичной политики всегда находится в пространствах разных игр, у него нет однозначного «места» и «точки зрения», практики его всегда в какой-то мере полифоничны, многослойны, допускают многовариативное истолкование. Он апеллирует как к политикам, ученым, журналистам, государственным деятелям (т. е. «заинтересованному меньшинству» профессионалов), так и к «гражданам вообще» или мобилизованным группам непрофессионалов. В публичной политике нет позиции, которая была бы основой для какой-то другой: все они в равной степени принадлежат «субстантивному» (новому) состоянию поля политики, не образуя выраженного единства. Публичная политика гетерогенна, причем само понятие «позиция» неочевидно применительно к ней: можно говорить о примате отношений над агентами, которые в них интегрированы. Публичный политик в каждой ситуации выступает как минимум в трех ипостасях, является одновременно и политиком, и агентом СМИ, и производителем «научных знаний об обществе» (точнее того, что признается таковым в публичной политике). Такое «тройное присутствие» акцентирует возможность преодоления границ поля политики, поля журналистики и поля социальных наук.

Отсюда следует, что для публичной политики очень важна контекстуализация, привязка практик к очень сложной «системе координат», включающей в себя как позиции социального пространства как такового, так и позиции поля политики, журналистики и социальных наук. Подобная контекстуализация порождает радикальный эклектизм практик публичной политики, сочетающих в себе моменты, присущие разным полям и зачастую пытающиеся соответствовать взаимоисключающим критериям. Так, поле политики требует от практик публичной политики «демократичности» и представительности, поле журналистики — «популярности» в значении актуальности и доступности как можно более широкой аудитории СМИ, а поле социальных наук — соответствия критерию истины. Правила поля политики, журналистики и социальных наук в некотором смысле равноопределяют практики публичной политики, если они органически соединяются в некое новое, по сравнению с исходными полями, целое.

Новые политические и экономические условия привели к глубоким преобразованиям политического поля, так что политические ставки оказались неразрывно связанными со ставками публичной политики. В настоящее время в России можно выделить два состояния поля политики. Первое достаточно хорошо определено, четко оформлено и институционализировано, представлено депутатами разных уровней, лидерами и освобожденными работниками политических партий, политконсультантами… Второе выражает еще неопределенный, неустоявшийся новый способ господства, реализующийся при посредстве экспертов в разных областях, активистов, не обладающие полномочиями, но представляющихся как доверенные лица неких социальных общностей, менеджеров в социальной сфере. Все заставляет думать, что сегодня мы присутствуем при процессе перехода от одного состояния поля политики — традиционного, обладающего исторически сложившимся континуумом форм, к другому его состоянию — публичной политике, где эксперты, члены гражданских и общественных комитетов, социальные работники являются важными действующими лицами.

Эксперт — это агент поля политики, наряду с другими формирующий легитимные представления о той или иной социальной, экономической или политической проблеме, а также конструирующий новые социальные категории, предлагая свой специфический продукт — экспертизу. Все это стало возможным лишь потому, что культурные ресурсы экспертов (техническая компетенция, знания в особой области) были востребованы в условиях новой социально-экономической ситуации, в то время как «традиционная» компетенция агентов поля политики («политические ценности», «демократические процедуры») перестала отвечать новому состоянию поля политики. Эксперты со своей «технической» компетенцией внедрили на рынке символической продукции свой продукт — экспертизу, транслирующую легитимные представления о желаемом социально-политическом порядке, формирующую новые социальные категории и легитимные способы их восприятия.

Например, социальная категория «предприниматели» составляет в настоящее время «центр» активности различных негосударственных и неправительственных организаций: Ассоциация российских предпринимателей, Союз предпринимателей, Союз промышленников и предпринимателей, Гильдия купцов, Ассоциация малого бизнеса и многие другие. Их деятельность направлена на выработку категорий, позволяющих различать разные типы предпринимателей, и соответствующих программ публичной политики. Многие неправительственные организации (в работе которых активно участвуют западные, а в большинстве случаев — американские учреждения) предлагают предпринимателям информационные услуги, консультирование и подготовку по разным экономическим направлениям, транслируя вместе со «знаниями общего характера» собственные представления о том, что такое предпринимательство и как должна развиваться частная экономика. В качестве примера можно привести Программу поддержки предпринимателей Российской Федерации, финансируемую американским Агентством международного развития (USAID), чья деятельность нацелена на развитие предприятий малого бизнеса и организацию сети региональных бюро помощи предпринимателям.

Результаты деятельности экспертов, работающих в подобных организациях, т. е. программы развития той или иной области предпринимательства, предлагаются в качестве готового продукта правительственным инстанциям, распоряжающимся материальными ресурсами и отвечающим за разработку и применение законов, регулирующих данную область. Таким образом, новые политические агенты — эксперты, представляющие самих себя как специалистов, находящихся вне политики, — вступают в конкурентную борьбу со «старыми» политическими агентами за навязывание легитимных определений социальной категории «предприниматели».

***

Публичная политика существует, во-первых, как совокупность практических акций, превентивных мер (предупреждение преступности, наркомании, девиантного поведения…), контроля, регуляции, публичных обсуждений. Во-вторых, публичная политика — это ансамбль категорий социальной перцепции, легитимных номинаций, социальных классификаций и иерархий, определений нормы и девиации, оценочных суждений. Иными словами, публичная политика включает в себя как совокупность объективных социальных структур (данных в форме распределения ресурсов практик, средств и механизмов их присвоения), так и совокупность субъективных структур (легитимных практических схем и эксплицитных понятий). Однако эти субъективные структуры суть не что иное, как интериоризированные объективные структуры, и в силу этого они с ними согласуются. Публичная политика как действительность объективного порядка «оформляется» легитимными практическими схемами, составляющими действительность субъективного порядка.

Чтобы определить целостный феномен публичной политики, объединяющий практики с практическими схемами, мы предлагаем ввести новое понятие, обозначающее открытое множество практик и практических схем, связанных с некой социальной проблемой, т. е. с определенным «общим местом» массовой коммуникации: алкоголизмом, токсикоманией, безработицей, беженцами и пр. Таким понятием является «топос».

Поскольку легитимные практические схемы представляют для агента основание его вúдения и деления социального мира, они могут быть операционализированы в социологическом исследовании либо как совокупность оппозиций, которые описывают определенный топос публичной политики, либо как иерархия объектов социального мира. Легитимная практическая схема может быть вычленена как из выступлений, текстов и интервью агентов публичной политики, так и из текстов государственных актов, политических и юридических документов или из публикаций специализированного или общего характера (научных, научно-популярных или журналистских).

Вопрос о социальных условиях публичной политики — одна из главных исследовательских задач социологии. Социальные условия, которые делают возможным существование той или иной публичной политики, включают в себя различные виды ресурсов: экономических, политических, институциональных, юридических, коммуникативных… Кроме того, данные социальные условия содержат в себе различные легитимные практические схемы и другую символическую продукцию. Дискретные значения многомерного распределения социальных условий публичной политики представляют собой не что иное, как вышеозначенные «топосы». Топосы обусловливают практики входящих в них агентов. Соответственно, публичная политика может быть представлена как конфигурация отношений между топосами. Абстрагируясь от конкретного, персонифицированного воплощения публичной политики, мы можем, таким образом, рассматривать топос как структурную единицу публичной политики. Вместе с тем, следует заметить, что топос имеет значение не только специфического ансамбля социальных условий, но и конкретной локализации (в физическом и социальном пространстве) агентов публичной политики. Тем самым понятие топоса позволяет раскрыть такой аспект публичной политики, как «территориальность», отношения «центр-регион», «общее-локальное».

Топос — это не собственно события публичной политики, он не замещает собой практики или практические схемы, но производит события публичной политики. Топос как таковой включает в себя не только объективные условия производства событий публичной политики, но и субъективные условия, и именно это его качество позволяет нам изучать комплексный феномен публичной политики, исходя из легитимных практических схем: он узнается и признается агентами. Эти схемы, будучи продуктами интериоризации объективных структур, становятся «программами» действия агентов и конституируют конкретный топос определенной публичной политики.

Данный подход предполагает развитие исследовательской работы в двух возможных направлениях. Первое нацелено на изучение самих топосов, т. е. продукта функционирования практик публичной политики, легитимных практических схем. Второе предполагает анализ социальных условий производства практик публичной политики: обстоятельств, благодаря которым существует экспертиза, юридическое сопровождение, профессиональная деятельность социальных работников, а также активность специализированных государственных институтов и неправительственных организаций, гуманитарных и добровольных ассоциаций и т. п.

Новизна предлагаемого подхода связана с характером анализа исследуемой проблемы: приоритет отдается комплексному изучению социальных механизмов производства публичной политики, рассматриваемой как новый способ господства. Акцент делается не столько на социальных проблемах конкретной общности — «клиентов» или объектов публичной политики, сколько на условиях возможности тех или иных практик публичной политики. Изучение отношения между социальными условиями и легитимными практическими схемами дает возможность понять законы эффективности функционирования практик публичной политики.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Jobert B., Muller P. L’État en action. Corporatismes et politiques publiques. Paris: PUF, 1987.

2. Jones O. An introduction to the study of public policy. Belmont: Duxbury Press, 1970

3. Edwards C.G., Sharkansky I. Les Politiques publiques: élaboration et mise en œuvre. Paris: Éd. d’Organisation, 1981.

4. Mény Y., Thoenig J.C. Politiques publiques. Paris: PUF, 1989.

5. Muller P. Les Politiques publiques. Paris: PUF, 1990.

6. Castel R. Les Métamorphoses de la question sociale. Paris: Fayard, 1995. P. 372—374.

7. Todd E. L’illusion économique. Paris: Gallimard, 1999. P. 13—33.

8. Habermas J. Strukturwandel der Öffentlichkeit. Berlin: Luchterhand Verlag, 1971. S. 17.

9. Habermas J. Die Moderne — ein unvollendetes Projekt: Philosophisch-politische Aufsätze 1977—1990. Leipzig: Reclam Verlag, 1990. S. 203.

10. Habermas J. Der politische Diskurs der Moderne: Zwölf Vorlesungen. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1985.

11. Бурдьё П. Физическое и социальное пространство: проникновение и присвоение / Пер. Н.А. Шматко //Бурдьё П. Социология политики: Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и предисл. Н.А. Шматко. М.: Socio-Logos, 1993. С. 40.

12. Петренко В.Ф. Основы психосемантики. Смоленск: Изд-во СГУ, 1997. С. 80—82.

13. Giddens A. The constitution of society: outline of the theory of structuration. Cambridge: Polity Press, 1984. P. 169.

14. Качанов Ю.Л. Политическая топология: структурирование политической действительности. М.: Ad Marginem, 1995.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Поле социальных наук может быть определено как относительно автономное пространство, обладающее собственными специфическими целями и ставками, главными среди которых являются накопление рациональных эмпирически обоснованных знаний о социальном мире. Утверждение своеобычности этих ставок возникает как результат процесса автономизации по отношению к внешним воздействиям, таким, например, как принуждения со стороны держателей религиозного, политического или экономического капитала. В результате сложного исторического процесса возникает оригинальный микрокосм, подчиняющийся лишь собственным принуждениям и свободный от воздействия тех форм господства, которые главенствуют в окружающем социальном мире (см.: Bourdieu P. Champ scientifique // Actes de la recherche en sciences sociales. 1976. №2/3. P. 89—90). «Политизация» социальных наук выступает индикатором их слабой автономии: некомпетентные с точки зрения специфических научных норм агенты имеют возможность влиять на них от имени гетерономных принципов, вместо того, чтобы быть немедленно дисквалифицированными. Поле политики сплошь и рядом подчиняет логику и проблематику социальных исследований политической логике, и ставит, таким образом, социальные науки на службу себе. Напротив, поле политики обладает высокой степенью рефракции. Оно может переформулировать любую социальную или экономическую проблему в специфических политических терминах.

[2] Практические схемы выступают субъективными условиями практик, их «моделями» или «программами». Практическая схема — это не ментальная конструкция, но способ действия агента в социальной действительности. Сам термин «практическая схема» указывает на двойную структуру, которая объединяет в себе практики и понятия. (Подробнее см.: Качанов Ю.Л. Начало социологии. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2000. С 18, 24—25.)

[3] Как отмечал М. Вебер, «…дать социологическое определение современного государства можно… только исходя из специфики применяемого им… средства — физического насилия» (Вебер М. Политика как призвание и профессия / Пер. А.Ф. Филиппова, П.П. Гайденко // Вебер М. Избранные произведения: Пер. с нем. М.: Прогресс, 1990. С. 465). К. Маркс и М. Вебер при анализе государства делали акцент на накоплении капитала физической силы, тогда как на деле монополизация физического принуждения является отчуждением от обыденного социального мира институтов по поддержанию социального порядка: начиная с определенного исторического момента, физическое насилие осуществляется лишь уполномоченной государством, специализированной и особым образом упорядоченной группой, а феодалы (и все другие социальные группы, для которых физическое насилие было конституирующим признаком) теряют свое значение (Бурдьё П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля / Пер. с фр. Н.А. Шматко // Альманах Российско-французского центра философии и социологии ИС РАН. М.: ИЭС; СПб.: Алетейя. С. 136—137). «Сосредотачивая в своих руках капитал физического насилия, государство вынуждено увеличивать собственный экономический капитал… а это требует наращивания информационного, культурного капиталов… В итоге современное государство становится крупнейшим держателем разного рода ресурсов, представляющих собой структуры господства <…> Существование метакапитала государства, придающего влияние и власть “государственным мужам”, влечет за собой формирование специфического пространства борьбы… за владение, распоряжение и пользование этим метакапиталом <…> Поле политики, в отличие от государства, не имеет однозначных, легко узнаваемых, юридически устанавливаемых границ… Конечно, на практике мы можем в каждом отдельном случае отличить государство от поля политики, более того… государство во многом детерминирует поле политики… но грань, разделяющая их, представляет собой не жестко фиксированную демаркационную линию, а контингентный процесс перехода одного в другое» [13, с. 68—69].

Источник: «Социологические исследования», №7, 2001, С. 106 — 112.